Неточные совпадения
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в
природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть
предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Меня хотя и занимала новость
предмета и проникался я прелестью окружавших нас картин
природы, но тут же, рядом с этими впечатлениями, чувствовалась и особенно предчувствовалась скука.
Душа оставляет тело, странствует и многое видит в то время, когда человек спит. Этим объясняются сны. Душа неодушевленных
предметов тоже может оставлять свою материю. Виденный нами мираж, с точки зрения Дерсу, был тенью (ханя) тех
предметов, которые в это время находились в состоянии покоя. Та к первобытный человек, одушевляя
природу, просто объясняет такое сложное оптическое явление, как мираж.
Ни
природа реальности, ни
природа свободы, ни
природа личности не могут быть постигнуты рационалистически, идеи эти и
предметы эти вполне трансцендентны для всякого рационалистического сознания, всегда представляют иррациональный остаток.
На каждом шагу ожидали меня новые, не виданные мною,
предметы и явления в
природе; самое Багрово, по рассказам отца, представлялось мне каким-то очаровательным местом, похожим на те волшебные «Счастливые острова», которые открывал Васко де Гама в своем мореплавании, о которых читал я в «Детском чтении».
Здесь, напротив, беспрестанно новые живописные места и
предметы останавливают и развлекают мое внимание, а весенняя
природа вселяет в душу отрадные чувства — довольства настоящим и светлой надежды на будущее.
На его вопрос, сделанный им мне по этому
предмету довольно ловко, я откровенно ему сказал, что я пантеист [Пантеист — последователь религиозно-философского учения, отождествляющего бога с
природой, рассматривающего божество как совокупность законов
природы.] и что ничем больше этого быть не могу.
Будучи от
природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных
предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Порфирий Владимирыч умолк. Он был болтлив по
природе, и, в сущности, у него так и вертелось на языке происшествие дня. Но, очевидно, не созрела еще форма, в которой приличным образом могли быть выражены разглагольствия по этому
предмету.
У него не было любимых
предметов, как не было любимых людей, — и потому
природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их.
Прежде она была для меня чуждым, но величавым
предметом внешней
природы; после вечеринки она стала для меня человеком.
Восток белел приметно, и розовый блеск обрисовал нижние части большого серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, державшего змею в когтях своих, покрывал всю восточную часть небосклона; фантастически отделялись
предметы на дальнем небосклоне и высокие сосны и березы окрестных лесов чернели, как часовые на рубеже земли;
природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное покрывало, всё было свято и чисто — а в груди Вадима какая буря!
Но благоприятность случая не только редка и мимолетна, — она вообще должна считаться благоприятностью только относительною: вредная, искажающая случайность всегда оказывается в
природе не вполне побежденною, если мы отбросим светлую маску, накидываемую отдаленностью места и времени на восприятие (Wahrnehm ng) прекрасного в
природе, и строже всмотримся в
предмет; искажающая случайность вносит в прекрасную, по-видимому, группировку нескольких
предметов много такого, что вредит ее полной красоте; мало того, эта вредящая случайность вторгается и в отдельный
предмет, который казался нам сначала вполне прекрасен, и мы видим, что ничто не изъято от ее владычества.
Потому не может быть и вопроса, как в этих случаях относится красота произведений искусства к красоте произведений
природы: в
природе нет
предметов, с которыми было бы Можно сравнивать ножи, вилки, сукно, часы; точно так же в ней нет
предметов, с которыми было бы можно сравнивать дома, мосты, колонны и т. п.
Этого мы в самом деле и требуем от прекрасных явлений и
предметов в тех царствах
природы, где нет разнообразия типов одного и того же рода
предметов.
Очень легко показать неприложимость к возвышенному определения «возвышенное есть перевес идеи над образом», после того как сам Фишер, его принимающий, сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом (выражая ту же мысль обыкновенным языком: от превозможения силы, проявляющейся в
предмете, над всеми стесняющими ее силами, или, в
природе органической, над законами организма, ее проявляющего) происходит безобразное или неопределенное («безобразное» сказал бы я, если бы не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобразное).
Потому прекрасное в
природе живо; но, находясь среди неисчислимо разнообразных отношений, оно подвергается столкновениям, порче со всех сторон; потому что
природа заботится о всей массе
предметов, а не об одном отдельном
предмете, ей нужно сохранение, а не собственно красота.
Румор отвечает на это, что «
природа не отдельный
предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего произведенного
природою, или, лучше сказать, сама производящая сила», — ей должен предаться художник, не довольствуясь отдельными моделями.
Обыкновенно говорят: «возвышенное состоит в превозможении идеи над формою, и это превозможение на низших степенях возвышенного узнается сравнением
предмета по величине с окружающими
предметами»; нам кажется, что должно говорить: «превосходство великого (или возвышенного) над мелким и дюжинным состоит в гораздо большей величине (возвышенное в пространстве или во времени) или в гораздо большей силе (возвышенное сил
природы и возвышенное в человеке)».
Другое возражение нисколько не прилагается к воззрению, нами высказанному: из предыдущего развития видно, что воспроизведение или «повторение»
предметов и явлений
природы искусством — дело вовсе не излишнее, напротив — необходимое.
Этот имеет в себе как будто от
природы все то, что для Онегина составляет
предмет забот.
Нет ему низкого
предмета в
природе.
Наконец, сама
природа помогла моему недоразумению и вступила в права свои: она указала мне на прелестные, беленькие, тоненькие, длинные пальчики
предмета моей страсти, коими она перед глазами моими — не выбирала, а перебирала как и я, пшеницу…
Настоящая маменькина комплекция была у них, а особливо в
предмете, не интересующем их; начни же обсчитывать их в рубле, тут вспыхнет батенькина
природа, и резаться готовы.
А театры, балы, маскарады?
Впрочем, здесь и конец, господа,
Мы бы там побывать с вами рады,
Но нас цензор не пустит туда.
До того, что творится в
природе,
Дела нашему цензору нет.
«Вы взялися писать о погоде,
Воспевайте же данный
предмет...
Кроме уменья изображать
природу и жизнь, не искажая их, — у Кольцова есть еще важное достоинство: он понимает
предметы правильно и ясно.
В ней виден его светлый взгляд на
предметы, уменье понимать жизнь и
природу, в ней, наконец, является живое, естественное представление вещей, без прикрас и без искажений
природы.
Они не хотели понять, что достоинство поэта заключается в том, чтобы уметь уловить и выразить красоту, находящуюся в самой
природе предмета, а не в том, чтобы самому выдумывать прекрасное.
Пишите об искусстве, о
предметах, повергающих сердце в сладостное умиление или благоговейный восторг, описывайте, наконец, красы
природы, неба…
Если всякий
предмет в
природе имеет право существовать прежде всего для себя, то неужели человек должен быть каким-то уродом в создании, изгнанником из общей гармонии?
Но насколько он из него выходит и делает
предметом размышления что-либо из вещей божественных (των μετά θεόν), рассекается это единение, которое превыше разумения, и в коем, находясь в соединении с Богом, по сопричастности Божеству, он и сам становится Богом и слагает с себя естественный закон своей собственной
природы».].
Правда, оно ограничено местом (храм, священные места),
предметами (святыни) и временем (богослужение, священные времена), оно образует поэтому лишь теургические точки на линии времени, но эта частичность ведь вообще соответствует
природе рели
Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к
предмету мысли, чтобы получился самый этот
предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης)
природой.
И то, что составляет собственный
предмет веры, по самой своей
природе не может стать знанием.
«Бог, — говорит Платон в «Тимее», — пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых
предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по
природе живые существа в себе самом «(Платон.
«Наша мысль, в своей чисто логической форме, не способна представить себе действительную
природу жизни, — говорит Бергсон. — Жизнь создала ее в определенных обстоятельствах для воздействия на определенные
предметы; мысль — только проявление, один из видов жизни, — как же может она охватить жизнь?.. Наш ум неисправимо самонадеян; он думает, что по праву рождения или завоевания, прирожденно или благоприобретено, он обладает всеми существенными элементами для познания истины».
Она со вниманием слушала очень долгий разговор, который шел у этих дам о самых возвышенных
предметах, об абсолютном состоянии духа, о средствах примирения неладов между нравственной и физической
природой человека, о тайных стремлениях души и т. п.
Философски я могу познавать лишь свои собственные идеи, делая идеи Платона или Гегеля своими собственными идеями, т. е. познавая из человека, а не из
предмета, познавая в духе, а не в объектной
природе.
А это значит, что смысл открывается в духе, а не в
предмете, не в вещи, не в
природе, только в духе бытие человечно.
В науках естественных объективирование не убивает
предмета познания, ибо
природа —
предмет естественных наук — есть продукт объективации.
В «науках о
природе» обстоит дело несколько иначе, но сейчас это не есть
предмет моего исследования.
Но под «
природой» в этом случае нужно разуметь не животные, растения, леса, поля, моря и горы, не звездное небо, принадлежащие к экзистенциальному плану и входящие в духовность, а объективацию, мир вещей и
предметов, механическое царство, детерминированное извне.
— Да, я шел к оптику Швабе купить себе зрение. Без очков, которые, к горю моему, по старческой рассеянности затерял, все
предметы в
природе представляются мне в каком-то недоделанном виде или как будто задернуты флером.
Молодая хозяйка повела своего гостя в сад, и отсюда указала ему на лучшие виды. Слова ее придавали каждому
предмету тот художественный или поэтический образ, который только избранные натуры могут угадывать и уловить в созданиях
природы и искусства, в наружности и душе человека. Волгин восхищался садом, восхищался местностью, но более увлекательной, живописной речью своего прекрасного чичероне.
Оставшись на восемнадцатом году после смерти матери и отъезда сестры в Голштинию, она без руководителей, во всем блеске красоты необыкновенной, получившая в наследие от родителей страстную натуру, от
природы одаренная добрым и нежным сердцем, кое-как или, вернее, вовсе невоспитанная, среди грубых нравов, испорченных еще лоском обманчивого полуобразования, бывшая
предметом постоянных подозрений и недоверия со стороны двора, цесаревна видела ежедневно, как ее избегали и даже нередко от нее отворачивались сильные мира сего, и поневоле искала себе собеседников и утешителей между меньшей братией.
Молодая женщина между тем продолжала говорить поспешно, нервно, не входя в подробности, перескакивая с
предмета на
предмет, как путешественник, приехавший на последнюю станцию и собирающий последние силы, чтобы достигнуть цели своего путешествия, не останавливается полюбоваться окружающими его видами, равнодушный от чрезмерной усталости к красотам
природы, рассыпанным на его пути.
Эта всеобъемлющая
природа была
предметом его изучения — поднять хотя бы на одну линию завесу с того, чего еще не постигли великие умы, дать человечеству еще лишние доказательства его невежества и ничтожества перед высшей силой, управляющей миром, и этим возбудить в нем парения к небу — вот цель ученого-естествоиспытателя, независимо от того, применяет ли он свои знания к извлечению из этой
природы средств для врачевания больного человеческого организма, или же только наблюдает теоретически законы
природы в их проявлениях в окружающем его мире.
Природу я совсем не знала, потому что представляла себе любовь к ней чем-то особенным, на что способны одни только сочинители, поэты. Теперь я вижу, что привязываться к
природе вовсе не трудно. Нравится вам быть на вольном воздухе, не скучно вам в лесу, приятно поваляться на траве, следят ваши глаза за всяким новым
предметом: облако ли то, пригорок, деревцо, отблеск солнца… вот вы и любите
природу. Поживите так несколько дней в дружбе с нею, и вам уже она нужна каждый день…
Хотя Волгин о приданом и не спрашивал, молодая принесла ему в свадебной корзине слишком сто душ, много серебра и все другие
предметы роскоши, которые в подобных случаях отпускаются с дочкой богатыми и нежными родителями. Замечено однако ж было, что в числе женской прислуги, вошедшей в роспись приданого, по собственному выбору Лукерии Павловны, отпущены такие личности, которые не награждены были от
природы очень хорошеньким личиком.